Просветитель - Страница 23

Холмогоровъ заковылялъ въ свою комнату и хлопнулъ дверью.

— Адьютанты! Черти! Ѣдутъ сюда, такъ по землѣ разстилаются, а пріѣдутъ, такъ носъ выше лѣса стоячаго задираютъ, — прибавилъ ему вслѣдъ Самоплясовъ. — Вѣдь я ему пиджачную пару сшилъ у хорошаго портнаго, когда мы стола отправлялись.

Свидѣтелямъ этой сцены — лѣсничему и акушеркѣ стало совсѣмъ не ловко сидѣть. Была тяжелая сцена.

— И зачѣмъ ты его взялъ, Капитонъ! — сказалъ лѣсничій, ежась.

— Да вѣдь просился, чортъ. Ну, я его и взялъ въ адьютанты, для компаніи, чтобъ чѣмъ-нибудь распорядиться здѣсь, какъ хочешь считай… — далъ отвѣтъ Самоплясовъ.

— А вы не добрый, Капитонъ Карпычъ, скупой… Я не знала, что вы такой… — проговорила акушерка. — А я хотѣла къ вамъ насчетъ одного благотворительнаго добраго дѣла обратиться.

— Что такое, Варвара Захаровна? — спросилъ Самоплясовъ, мѣняя тонъ. — Вы совсѣмъ другой коленкоръ.

— Мнѣ сказали, что вы пріѣхали сюда, получивъ наслѣдство, чтобы пожертвовать на какое-нибудь доброе дѣло для здѣшнихъ крестьянъ.

— Да… но… Кто это вамъ сказалъ?

— Слухомъ земля полнится. Всѣ говорятъ. Говорилъ и отецъ дьяконъ, говорилъ и фельдшеръ.

— Слишкомъ ужъ народъ здѣсь сѣръ… пьяное невѣжество и всѣ безъ понятіевъ къ жизни, такъ вотъ я хочу при помощи Ивана Галактіоныча полированныя посидѣлки устроить въ просвѣщеніе для здѣшнихъ парней и дѣвушекъ въ волостномъ правленіи. Деликатное угощеніе съ выпивкой по малости… Музыка… у меня музыкальный ящикъ… Жаль только, что граммофонъ вчера сломали. Ну, учитель прочтетъ басни, писарь Взоровъ прочтетъ стихи. А Иванъ Галактіонычъ покажетъ публикѣ на улицѣ звѣзды небесныя въ трубу.

Самоплясовъ кивнулъ на лѣсничаго.

— Ахъ, только-то! — произнесла акушерка. — А мнѣ говорили, что дѣтскій пріютъ для сиротъ…

— Нѣтъ, Богъ съ нимъ. Это развѣ потомъ. Хлопотать некому… Вонъ адьютантъ-то, дьяволъ! А вамъ собственно что-же угодно?

— Вотъ видите… Здѣшнія бабы такъ грязно держатъ новорожденныхъ дѣтей… Конечно, бѣдность… Пеленки — это ужасъ что такое! А бѣдныхъ здѣсь очень много… И отъ грязи болѣзни всякія, новорожденные мрутъ, какъ мухи. Такъ вотъ я и докторъ собираемъ холстъ на пеленки и раздаемъ самымъ бѣднымъ. Беремъ и деньгами и покупаемъ миткаль на пеленки и рубашенки, ситецъ на одѣяльцы… Кое-кто помогаетъ намъ работой, шитьемъ… Всѣмъ беремъ. Докторъ Клестокъ вамъ не говорилъ?

— Ничего не говорилъ, — отвѣчалъ Самоплясовъ. — Такъ вы что-же хотите? хотите, чтобъ я вамъ пожертвовалъ?

— Само-собой. Съ этимъ-то я къ вамъ и подъѣзжаю. Мы покупаемъ и муку Нестле для подкармливанія дѣтей, манную крупу даемъ. А то вѣдь жеваннымъ чернымъ хлѣбомъ кормятъ. Дѣло благое.

— Что-жъ, пять рублей извольте… — проговорилъ Самоплясовъ и полѣзъ въ кошелекъ.

— Что вы, что вы! Въ тридцать копѣекъ штука сигары курите, а сами пять рублей, — оборвала его акушерка.

— У меня и въ полтину есть, — похвастался Самоплясовъ.

— Вотъ видите… Я разсчитывала васъ подковать по крайней мѣрѣ на двадцать пять рублей.

— Это бабамъ-то на пеленки? Да что-жъ такъ много?

— Не на однѣ пеленки. Мы шерстяныхъ одѣялецъ купимъ.

Самоплясовъ жался.

— Ну, десять рублей извольте.

— Да что ты торгуешься-то! — закричалъ на него лѣсничій. — Вынимай да и давай двадцать пять рублей. А то звонишь языкомъ, что пріѣхалъ въ память отца доброе дѣло сдѣлать для односельчанъ, а самъ на двадцати пяти рубляхъ упираешься.

— А сколько я прокормилъ-то вчера! Все село пило и ѣло. Изъ сосѣднихъ деревень приходили.

— Давай, давай даже тридцать рублей. Прикладывай къ этому десятирублевому золотому еще двадцать рублей, — стоялъ на своемъ лѣсничій. — Вѣдь благодѣтелемъ и просвѣтителемъ сюда пріѣхалъ.

— Для просвѣщенія я всегда готовъ, чтобы сѣрость искоренить. А это какое-же просвѣщеніе! На пеленки.

Самоплясовъ все таки выложилъ передъ акушеркой три десятирублевыхъ золотыхъ.

— Спасибо вамъ! — сказала та, взявъ деньги, встала изъ-за стола и начала собираться уѣзжать, стуча по комнатѣ сапогами и надѣвая на голову свою сѣрую барашковую шапку. — Слушайте… Я не знала, что вы такой жадный. Какіе капиталы отъ отца получили, а сами хотѣли на пяти рубляхъ отъѣхать, — прибавила она, прощаясь съ Самоплясовымъ и лѣсничимъ.

Только-что акушерка уѣхала, Самоплясова сталъ вызывать къ себѣ въ комнату Холмогоровъ.

— Что тебѣ? — раздраженно закричалъ Самоплясовъ. — Говори!

— Не могу-же я при постороннихъ срамиться! Вѣдь ты будешь ругаться, дерзничать, — отвѣчалъ изъ-за двери Холмогоровъ.

— Самъ-то ты первый ругатель и есть. Вдругъ давеча хозяина свиньей при дамѣ назвалъ… Безстыдникъ… — пробормоталъ Самоплясовъ и вошелъ въ комнату Холмогорова.

Холмогоровъ въ шубейкѣ, въ валенкахъ и въ военной фуражкѣ сидѣлъ на кровати. Передъ нимъ лежалъ на полу обвязанный веревкой его тощій чемоданъ.

— Я сейчасъ уѣзжаю. Тетка твоя наняла для меня крестьянскую подводу до станціи за полтора рубля, — спокойно сказалъ Холмогоровъ. — Такъ вотъ дай мнѣ денегъ на проѣздъ въ Петербургъ. Я не милости для себя прошу, а должнаго себѣ требую. Если ты завезъ меня сюда въ эту трущобу, такъ обязанъ и вывезти обратно. Понимаешь: не милости.

— Такъ вѣдь ты говоришь, что ты гостемъ сюда пріѣхалъ, а не адьютантомъ, — заупрямился Самоплясовъ. — Странно требовать, чтобъ хозяинъ отвозилъ своихъ гостей обратно. До станціи — изволь, я тебя довезу, а ужъ по чугункѣ ѣзжай на свои. До станціи гостей довозятъ. Это точно.